А был ли Гоголь…

21 марта в Нижегородской драме состоялась громкая премьера постановки хрестоматийного текста великого Гоголя о героизме запорожских казаков в стоянии за свое, во всей эпической широте и трагедийной глубине. Однако спектакль, поставленный известным российским режиссером Олегом Липовецким, оказался совсем не про это. Не про казаков, не про историю, не про патриотизм.

Вне истории

В спектакле нет мазанок, шаровар, плетней и кувшинов, украинских народных мелодий. У артистов нет чубов. Минимум реквизита и декораций. Если убрать из постановки слова артистов, зритель даже не вспомнит об Украине, казачестве и его народно-освободительной борьбе, которая так поэтично и панорамно описана в книге Гоголя.

— Мы не придерживаемся историзма. Гоголь повествует в своей книге обо всем человечестве, — уверенно заявил на пресс-конференции автор инсценировки и режиссер-постановщик Олег Липовецкий.

Жанр «Тараса Бульбы» принято определять как историческую повесть. Она имеет отсылки к конкретным историческим фактам борьбы украинского народа против поляков. Однако постановка намеренно вынута из контекста описываемых в книге событий. В то время как сам автор повести, который писал ее с перерывами девять лет, внес во вторую редакцию существенные изменения и дополнения, чтобы усилить народно-героическое начало и обогатить историко-бытовой фон. Для этого писатель расширил массовые сцены, более обстоятельно описал Запорожскую Сечь, центральное место заняли главы, посвященные осаде Дубно, которые развернулись в широкую панораму героических подвигов казаков.

Допустим, режиссеру методом «очуждения» захотелось обобщения — и он дорастил текст до универсальных выводов. Однако с первой сцены, когда главный герой появляется на фоне убитых людей, закрадывается странное чувство несоответствия, которое нарастает с каждой сценой. В течение всей постановки гоголевский текст, приведенный достаточно точно, спорит с его сценическим осмыслением.

Дикие, кровожадные, ветхозаветные

Начинается несоответствие с Тараса и его товарищей-казаков, образ которых демонизируется по нарастающей.

Перед отправлением в поход на Польшу Тарас напоминает запорожцам правила походной жизни: не мародерствовать, не пить… И тут на сцене появляется священник, одетый, как и все герои постановки, условно, в длиннополое платье. Он читает молитву и благословляет каждого казака на христианский подвиг любви. В молитве упоминается о любви Бога к людям до крестной смерти. Слова точные, сильные. Но звучат они с задней части сцены — из-за спин казаков в благословляющем жес­те поднимаются бессильные, дрожащие руки духовного лица. Вид священника, загнанного в угол сцены и закрытого спинами казаков, карикатурен. Сцена звучит фальшиво, принижая, формализуя в среде казачества православный дух. К тому же на авансцене в это время происходит сговор Тараса с Янкелем, польским евреем, занимавшимся торговлей в Сечи.

В следующей сцене одухотворенные казаки с крестом, благословением, молитвой, с лозунгами «За свободу, за народ!» под звуки казачьей плясовой «Ойся, ты Ойся», отправляются в поход на Польшу. Звучит казачья песня, первая во всей условной атмосфере постановки привязка к тексту. Но было ли у режиссера желание показать широкую натуру казачества? Казаки походят больше не на православное воинство, а на диких и свирепых разбойников, не связанных никакими законами морали, не говоря уже о христианской этике. Их движения напоминают ритуальную пляску дикого племени с копьями. Ассоциация с первобытным зверьем усиливается последним и самым жирным штрихом к портрету казаков в следующей пластической сцене, где они показаны насильниками, потерявшими человеческий облик. Казаки, взяв свои красные палки (оружие тоже показано условно), насилуют женщин под их истерические вопли. Запорожцы, одним словом, — это отпетые бандиты, кровожадные чудовища, ветхозаветные люди, которые в силу грубости нрава следуют заповедям «око за око», потому что не доросли до законов благодати.

— Ваши казаки повсюду учиняют пожары, погромы. Они никого не щадят: ни монахов, ни евреев, ни мирных жителей. Они женщин насилуют, отрезают груди, а младенцев убивают, — говорит артист, играющий прелата одного из католических монастырей.

Быль или былина

У школьников, изучающих это произведение в седьмом классе, в связи с жестокостью запорожцев тоже часто возникают недоуменные вопросы: почему запорожцы — положительные герои? Любой грамотный учитель свяжет это с жанром произведения: «Тарас Бульба» — героический эпос. В эпическом герое нет сложности, нет тех полутонов, которые свойственны героям привычной нам реалистической прозы. Подходить к эпосу с мерками реалистической прозы то же самое, что подходить с такими же мерками к сказке или былине, — пишет доктор филологических наук, профессор филологического факультета МГУ Владимир Воропаев.

Поляки же, напротив, показаны в спектакле жертвами. В течение всего хронометража они пассивны, ни разу не берут в руки оружие, они либо люди-тени, либо бездыханные тела. Жертвы, одним словом.

Сам Бульба, несмотря на талантливую игру Сергея Блохина, спорящего с режиссером и выдающего в своем герое человечность и страдание, словно марионетка в руках изобретательного кукловода. Он весь как на шарнирах, его движения нервные и хаотичные, словно он на грудь принял.

— Мне все время режиссер говорил: «Хватит страдать», — признался на встрече с журналистами Блохин. А ведь именно Тарас чаще всего произносил пылкие монологи с патриотичными призывами.

В общем, все православное, патриотичное и русское в редуцированном образе казачества дискредитируется, как и само понятие патриотизма.

Минус на плюс

Отдельно и совершенно особым образом высвечена в спектакле тема Андрия. Младший сын Тараса, перешедший во время осады Дубно ради любви к прекрасной полячке на сторону поляков и отрекшийся от Родины, отца и товарищей, становится главным героем спектакля, причем героем с большой буквы. С самых первых сцен постановки он противопоставляется отцу с Остапом, и предпочтение автора явно на его стороне. Антитеза выдерживается на уровне костюмов (Остап — в черном, Андрий — в белом плаще), света (во время монологов Андрия используется яркий и полный свет) и реплик.

Режиссеру важно оправдать влюбленного до помутнения ума казака, сорвать с него маску предателя, которую навесили ему критики и читатели предшествующих поколений. Ради того чтобы поменять местами героя и предателя, Остапа и Андрия, придумана главная кульминационная сцена спектакля.

Андрий идет по улицам осажденного города с татаркой, служанкой полячки, и видит трупы женщин и детей. На его глазах в страшных судорогах умирает голодающий человек, которому он только что швырнул хлеб. И тут действие останавливается, включается яркий свет, и актер, играющий Андрия, выйдя вперед, читает в зрительный зал заупокойную молитву о невинных жертвах. (У Гоголя ее нет). Мощная сцена. Режиссер разрывает сюжетное действие молитвой и применяет брехтовский прием «очуждения», так называемую зонгу, которая позволяет ему выразить свою главную мысль. А какая здесь читается мысль? Возвести Андрия в чин святого, человека Нового Завета, жертвующего собой (родными и отчизной) ради любви. Он не хочет войны, он просто хочет любить и быть любимым. Имеет право! — утверждает поэтика спектакля.

Но у Гоголя, помнится, тема Андрия развивается в сторону постепенной и неизбежной депоэтизации, развенчания. Писатель показывает, как в душу Андрия быстро входит «чужое»: красота чужой религии, печаль и страдание жителей вражеского города. Панночке он скажет: «Погублю, погублю! и погубить себя для тебя, клянусь святым крестом, мне так сладко». Любовь, влекущая за собой предательство, сопоставима для Гоголя с животной страстью. Против своих он «понесся, как молодой борзой пес, красивейший, быстрейший и молодший всех в стае», — читаем про это в повести.

— Слова Андрия можно по-разному воспринимать и трактовать, — объяснил журналистам Олег Липовецкий. — Вслушайтесь в них: «Кто сказал, что отчизна — Украйна? Кто дал мне ее в отчизны»? На место Украины, говорит режиссер, можно поставить любую страну: Австралию, Россию и т. д. А кто сказал, что я — француз, что я — русский? Наша Родина — это наши любимые люди, это то, что мы любим, так, для Андрия отчизна — это его чернобровая полячка».

Пассаж Андрия, с которым соглашается режиссер, к сожалению, сейчас часто приходится слышать от «истинных пат­риотов», оформляющих себе несколько гражданств и процветающих на стране далече. Что им до Родины, ее историчес­кого и духовного наследия, до сохранения своей идентичности?

Войной против войны

В анонсе спектакль заявлен как антивоенный, как спектакль-реквием по жертвам всех войн, бывших в истории человечества. По желанию режиссера, чтобы усилить ее антивоенный посыл, на последней странице программки к «Тарасу Бульбе» напечатано стихотворение Брехта «Легенда о мертвом солдате» — про ужас и абсурд Первой мировой. Но то война за передел мира, с ее геополитическими интересами… а у Гоголя, помнится, речь шла совсем о другой войне — против грубого чужеземного вмешательства польской олигархии. Защищать свой дом и свою веру — святой долг каждого. У Олега Липовецкого он ставится под сомнение.

Пацифистская идея с ее абстрактным гуманизмом и антипатриотизмом доводится в спектакле до апогея, а установка на объективность и безусловность, намеренная отстраненность от любых оценок талантливо камуфлируется в условное оформление постановки. Только отсутствие режиссерского рупора на поверку оказывается иллюзорным. На смену гоголевскому лозунгу «За Русь, веру, Отчизну!» в спектакле предлагаются другие, созвучные современной либеральной морали: за мир во всем мире, за права и свободу друг друга, терпимость к инакомыслию, к чужим религиям и обычаям, словом, за толерантность, активно насаждаемую в современном обществе. Тарас Бульба, с его «грубой прямотой нрава» и непреклонным стоянием за обычаи и веру предков, воспринимается ретроградом и не вписывается в современные этические категории.

Финал спектакля — апофеоз бессмысленности любой войны. Тарас Бульба последним снимает с себя обувь (так символически показана его смерть) и уходит в тень. Ботинки и туфли на сцене разбросаны кучами — убиты все! И поляки, и казаки. Все жертвы бессмысленной бойни. В войне победителей не бывает.

Зрители становятся соучастниками страшной атмосферы грабежа и насилия, чтобы вместе с героями спектакля совершить внутри выбор: надо свою Родину защищать или нет. А может, гуманнее сдаться?

И еще… Новый спектакль, по утверждению его создателей, — о расколе: в семье, между казаками, между поколениями. В этом ключе решена сценография — расколотая, вздымающаяся земля. Так же оформлена и программка: глубокая трещина, в которой течет река крови. Все эти образы давят на благородные чувства зрителя, вызывают праведное возмущение. Играя на эмоциях зрителя, спектакль вносит настоящий раскол, смуту в умы людей по отношению к классике, незыблемым ценностям. Хотя передергивать классику, свою историю, искажать устойчивые для русской цивилизации смыслы является сегодня признаком прогрессивно думающих людей. Так и хочется, перефразируя Горького, воскликнуть: «А был ли Гоголь?»

Марина Дружкова

При цитировании ссылка (гиперссылка) на сайт Нижегородской митрополии обязательна.